«НА ТОМ БЕРЕГУ» - сборник рассказов. Современная проза. Наталья Волохина.

БАБУШКИНЫ БАЙКИ – рассказ.

Как у всякого домашнего ребенка, растущего под крылом у бабушки, мое детство было наполнено сказками, песнями, прибаутками, домашними преданиями, байками. Особенно интересовала меня другая, дореволюционная жизнь, совсем не похожая на нашу.

                — Святки скоро, — говорила бабушка, — ворожить будем. Ах, как мы гадали в девушках на святки!

                — А, как? Бумагу жгли, ножницы крутили?

                — Нет. Мы петуха и курицу в дом приносили, раскладывали по тарелкам разное, к чему подойдет петух — такой и муж будет. К монеткам — богатый, к зернам — обжора, к браге — пьяница, а если к курице — гулящий.

                — С какими ещё зверями ворожили? — интересуюсь я. Бабушка смеется.

                — С разными. С овцами. Раз пошли ночью в овчарню, электричества еще не было тогда, только луна в дверь подсвечивает. Сестры прошли вперед, а я замешкалась, они вдруг завизжали и вон бегут, едва с ног не сбили. Оказалось, как стали овец щупать, чувствуют, что-то не то. Это парни деревенские разделись догола, вывернутые полушубки надели, да и встали вместо баранов. Как смекнули девчонки, что к чему, так и кинулись прочь. Чуть со стыда не сгорели.

                Я, совершенно ничего не поняв, начинаю задавать кучу вопросов. Зачем они овец щупали, почему парни разделись как в бане, а потом полушубки надели, отчего стыдно было и кому? Бабушка поняв, что попала впросак (не положено мне рассказывать, как определить пол овцы или человека по гениталиям), переводит разговор на другое:

                — Баня тоже место ночью таинственное и жутковатое. В бане свой домовой живет — банник. По ночам там нечисть моется. У нас в деревне байку рассказывали про кривого гармониста.

                Я, забыв про голых овец, загорелась любопытством пуще прежнего.

                — Жил в деревне один парень, красивый очень, работящий, песенник наипервейший. Была у него мечта — научиться на гармони играть. Но гармошка по тем временам была инструмент дорогой. Копил он, копил несколько лет, в конце концов, собрал денег. Осенью, как хлеб убрали, поехал по первопутку на ярмарку в большое село и купил гармонь, да не какую-нибудь, а самую настоящую тульскую. Купить — купил. А играть не умеет, и научить некому, нет в их селе гармониста. Пилит целыми днями, всех домашних извел и сам извелся. Зашла к ним как-то в гости старушка одна, увидала его мученья и посоветовала, пойти после полуночи в баню, с гармошкой, лечь на полок и ждать. Парень на что угодно готов, только бы играть научиться. Устроился он ночью на полке, пялится в темноту, да пиликает на страдалице гармони. Вдруг дверь распахнулась, вошел мужик — молодой, ладный, чернявый.

                — Чего лежишь? — спрашивает. — Поехали, надо на свадьбе играть.

                — Так, я ж не умею!                                             

                — А, ну, покажи.

                Тронул горе-гармонист кнопочки и, чудо — ладно заиграл, будто всю жизнь умел.

                — А, говоришь — не умею. Поехали.

                Тот, ошалевший, на все согласен. Вышли, видит, у крыльца кони вороные по свадебному убраны. Сели и понеслись под бубенцы. Приехали в село незнакомое, богатое, к дому крепкому, высокому. Там уже веселье вовсю идет, только гармониста не хватает. Парень заиграл, всю жажду свою неистовую к игре выплескивает. А народ пляшет, да нахваливает. Только заметил он, что время от времени мужики и бабы особенно подходят к чашке какой-то, черпают из неё, но не едят, а разные места себе смазывают. Что за диво, думает. Подошел, незаметно палец сунул и мазнул себе лоб и глаз левый, нечаянно. Ничего не поменялось, только лоб болотом пахнет. Потер левый глаз, стал правый тереть, да так и обмер. Левым глазом, намазанным, увидел кругом себя ведьм, да чертей. Рыла страшные, копыта, рога. Подойдет колдунья к плошке, натрет себя и в трубу вылетает. Глянул обоими глазами — парни да девки кругом. Ну, думает, никак нельзя виду подать, что их разгадал, иначе смерть. К вечеру знакомец его подошел денег дал за игру, и проводил к повозке. Прищурил паренек правый глаз и видит, что это черт с ним к саням идет, и не сани это вовсе, и не кони, а ветки сухие, да сена мешок. Кругом же не деревня, а кладбище. Страшно, но терпит. Подвез его к дому нечистый и сгинул. С той поры стал он знаменитым на всю округу гармонистом, ни одна гулянка без него не обходилась. А как играть за одну ночь научился, никому не сказывал.

                Но только дело на том не кончилось. Окривел он скоро, а случилось так. Лежал зимой на полатях, дремал, мать его и жена молодая внизу пряли. Разговорились между собой, да повздорили, слово за слово — перепалка началась. Он прикрикнул сверху, женщины примолкли, но только нет-нет, то одна, то другая слово бранное скажут, будто кто их в бок толкает. Хотел он снова шикнуть, приоткрыл левый глаз и обмер. Между бабами черт сидит и в самом деле по очереди их пихает. Как ткнет какую, так она лается.

                — Ты зачем баб дразнишь, нечисть? — спросил он рогатого. Тот смекнул, в чем дело и спрашивает:

                — Ты каким глазом меня видишь?

                — Левым, — ответил парень по простоте своей.

                Черт ткнул ему когтищем в левый глаз и окривел наш гармонист на веки вечные. С нечистым шутки плохи. Или изувечит, или еще какую хворь наведет. Но света божьего боится.

                — Было это на великий пост. — Плавно перешла бабушка к другой байке. — Брат мой, Андрей, заболел и боялись мы, что умрет. Доктор сказал — надежды мало. На пасху, мама стала его одевать, чтобы везти на литургию в соседнее село, в большой храм. Отец воспротивился, мол, помрет еще в дороге, но мать настояла. Закутали, в телегу уложили и отправились помолясь. Выехали затемно, а к середине пути солнце уж высоко поднялось и, как это только на пасху бывает, «играло». Брат вдруг сказал: «Смотри, мама, ангелы крылами машут, и Богородица улыбается». Мать заплакала, подумала, отходит Андрейка. Только когда к храму подъехали, он вдруг сам встал и пошел к службе. Домой и вовсе здоровым вернулся.

                — Бабушка, а разве богохульники про это не знали?

                Богохульниками бабушка называла комсомольцев, которые в их селе из храма сделали клуб. Песни там непотребные пели, собрания проводили.

                — Знали. Да, им, нехристям, ничто не свято. И не боялись ничего — ни Бога, ни черта. Раз парни наши ночью под Рождество оделись в простыни, как в саваны, да за церковью на погосте спрятались. Певуны эти нарочно в святую ночь на сходку собрались, а как вышли, на привидения и наткнулись. Струхнули, конечно, сперва, деру дали во весь опор. Но клуб свой после не бросили.

                — Какие они песни пели?

                — Богопротивные.

                — Это какие?

                — Против Господа — богохульные.

                Но мне нужно было допытать, что это в точности значит.

                — Какие слова там были, — припираю я бабушку к стенке.

                — Это стихи, давно было, запамятовала, — увиливает она.

                — Ты хоть некоторые скажи.

                Бабушка нехотя:

                — Ну, о том, что на небесах все переменились, испортились.

                — Пропали, сгнили?

                — Нет. Распустились, — понимая, что не отвертеться, декламирует:

                — Мария — Магдалина там живет

                Она весь день танцует и поет,

                Исправдом она открыла,

                Срамных девок напустила,

                А завхоз червончики берет.

                Конечно, каждая строчка породила море вопросов. Бабушка снова наступила на свои грабли. На этот раз следующей байкой не отделаться, приходится моделировать новую ситуацию срочно.

                — Я потом тебе объясню. Скоро дедушка придет, а ужин холодный.

                Так часто бывало — начнет вспоминать, увлечется и скажет про то, что ребенку еще знать не положено, потом выкручивается.

                — Бабушка, расскажи про старое время. Как вы жили?

                — Обыкновенно жили. Нет, не обыкновенно — хорошо жили, — вздыхает она. — Дом большой, крепкий. Посредине печь русская — красавица, кормилица.

                — Как у бабушки Мани?

                — Как у неё. Только у них у стены, а у нас посередине, чтобы весь дом грелся. Полы деревянные, лавки, столы скоблили ножиком добела и водой смывали, не красили.

                — Почему?

                — Не было краски еще тогда или не принято было. Печка беленая. По субботам мама пекла сперва хлеб на неделю, потом пироги. Пока баню не построили, она нас в печи мыла. Детей восемь человек. Были еще трое, да умерли маленькими.

                Я в ужасе. Решила — в печке изжарились. Сразу вспомнилась сказка про Бабу Ягу, как она Лутоньку на лопату садила, чтобы в печи испечь. Бабушка хохочет до слез.

                — Нет, от болезни умерли, а в печку лезли, как прогорит, да остынет.

                Все равно жутковато. Представляю, как сидит маленькая девочка в печи, заслонкой закрытая, кругом жарко и темно.

                — Это не страшно. Страшно было, когда всех домашних посадили в телегу и увезли, а меня хворую тетка спрятала. Потом я пришла в наш дом. Осталась только печь. Все, что не конфисковали, соседи унесли. Даже лавки и стол. Ни тряпочки, ни посудины. Спала на печи, кутаясь в свою одежонку. Ела, что в огороде было, да тетка прикармливала. Кто-то из «сердобольных» соседей донес на девочку-подростка. Пришли, забрали кулацкого выродка, посадили на телегу с другой выселяемой семьёй и отправили в долгую дорогу, в казахскую степь. Из всех путешественников чудом выжила только я. Остановились в каком-то русском селе. Избы выпотрошенные, как у нас в деревне. Снова ночевала одна в пустом доме, только чужом. Голодала. Осень уже. Ни одеть, ни обуть нечего. В конторе велели ходить на общие работы. А какие работы, людей нет. Председатель сказал, что скоро будут. И они пришли. Я услышала чужую речь, стук топоров. Кочевые казахи, которых решили сделать оседлыми крестьянами, рубили в садах фруктовые деревья, старые тополя возле домов. На их место ставили рядом с избами юрты. Прямо за юртой справляли нужду, ничуть не смущаясь, подмывали срамные места. Женщины готовили на походных печурках на улице, которые топили кизяком. Запах еды, тепло тянули меня, как голодную собачонку к незнакомым людям. Я приклеилась к остаткам штакетника с уличной стороны. Полная пожилая казашка мяла тесто, неизвестно в чем замешенное. Прямо на раскаленной печке пеклась уже лепешка и пахла так вкусно, хоть запах ешь. Женщина подняла юбку и прямо на голой, грязной ляжке придала тесту нужную форму, потом ловко сняла уже готовый хлеб, а сырой шмякнула на его место. Горячую лепешку она бросила мне с незнакомым, но понятным словом «ма» — «на». Я схватила на лету и как дворняжка, обжигаясь, стала глотать горячие куски. Казашка улыбалась, кивала и что-то приговаривала по-своему. Тут она снова использовала грязную ногу в качестве доски для раскатки теста, и неощущаемый до сих пор запах конского навоза резко ударил в нос. Меня вырвало. Было ужасно стыдно и жалко еду. Главное, я боялась, как бы моя благодетельница не догадалась, что меня вырвало из-за брезгливости. Но она сочувственно что-то говорила на своем взрывном, кхыкающем языке. Очень скоро мы научились вполне сносно понимать друг друга. Апа показывала на предметы и называла их по-казахски, а я по-русски. Срубленные деревья сообща распилили на дрова, и в моем домишке стало тепло. В колхозе кроме работы почти ничего получить было нельзя, выжила я благодаря своим новым соседям, приучившись не вздрагивать желудком от вида неопрятно приготовленной еды, пить кислый, пьянящий кумыс, грызть маленькие твердые шарики курта. Мама говорила — я в рубашке родилась, видно правда, таких судьба бережет. Почти все родные умерли еще по пути в ссылку. Осталась сестра Васена, брат Саша и я. Василиса строила город Комсомольск на Амуре. Ей пришлось хуже всех. Жили в палатках на снегу, в землянках, на голом месте. Шурка попал в Мангышлак, я в Атбасар. Это уже потом мне разрешили переехать в Акмолинск и там…

                — … там ты встретила дедушку, — радостно подхватываю я, — познакомилась с ним на репетиции оркестра, влюбилась, вышла за него замуж и…

                — … теперь рассказываю тебе разные семейные истории и побасенки, — заканчивает бабушка.

                — Бабушка, а если бы ты не встретила дедушку, я бы не родилась?

                — Обязательно бы родилась. Ты — не могла не родиться.

                — Почему? — озадаченно хлопаю глазами.

                — Такие, как ты, обязательно родятся.

                — Но как же без дедушки?

                — Ну, другой был бы дедушка.

                — Нееет! — решительно заявляю я — другой мне не нужен!

                — Вот, и хорошо, что у нас этот есть.

                — А если бы ты от голода тогда умерла, я бы точно не родилась? — продолжаю я допрос.

                — Снова — здорово, — сердится бабуля — твоим вопросам конца-краю не будет. Ты уже есть — и это главное. А если бы, да кабы…

                — То бы выросли грибы, — заканчиваю я её любимую присказку. И мы идем разогревать ужин.

                Принято считать, сколько в ребенка вложишь, столько вернется. Думаю, больше. Ведь у него много чего к данному прибавляется — и хорошего, и плохого. Жаль, что оба деда моего младшего сына умерли так рано, а бабушки живут далеко. Мои дедушки и бабушки теперь тоже далеко, в недостижимой дали. Слава Богу, они были рядом в счастливом детстве.

                2015 г.

Читать еще: voloxina.ru