НОВЫЕ КНИГИ НАТАЛЬИ ВОЛОХИНОЙ voloxina.ru

Третий глаз

У Ивана Петровича открылся третий глаз. Только как-то странно открылся. Не наружу, а внутрь. Первая странность - видел он, в отличие от описанных случаев, не то, что внутри у других делается, а что внутри у самого себя. Вторая - обычные два глаза в момент внутривидения слепли, ничего вокруг не видели. Была и третья, не то что бы странность, но некоторое неудобство.  Изнутри виделись вещи, не новые, но неприятные, самим Иван Петровичем от себя тщательно скрываемые и отгоняемые. Иногда стыдные, а иногда и жутковатые.

А началось все самым обычным вечером, в пятницу. Иван  Петрович с супругой, ждавшие назавтра гостей, готовили птицу по их семейному, знаменитому рецепту. Дружно возились на кухне.

- Ваня, достань пока противень, только на плиту не ставь, стукнешь еще нечаянно по керамике, - «домашним» голосом  попросила супруга.

Иван повернулся к духовке, не глядя достал противень и со всего маху опустил  жене на голову. Раздался звук раскрывшегося гигантского грецкого ореха.  По толстым щекам, припухшим, поросячьим глазкам Маруси потекли алые струйки. Но сквозь  раскрывшиеся трещины в её черепушке, как ни странно, была видна противоположная стена, с крючочками для полотенец и кухонных прихваток.

- Я ж говорил – башка пустая, удовлетворённо хмыкнул Петрович.

- Вань, ты что застыл? Чернослив давай.

Иван Петрович вспомнил, что чернослив он купить забыл. И с удовольствием еще раз треснул по и без того плоскому лицу:

- Вот тебе чернослив!                 

Носик жены из выпуклой пуговки превратился в гладенькую, все лицо обрело негроидные черты, а визгливый голосок с удивлением заметил:

- Где - вот?

 - Живучая, сволочь, - хмыкнул Петрович, и, вздрогнув, открыл «наружные» глаза.

- Что ты сегодня все хмыкаешь? Простудился?- поинтересовалась Маруся.- И где чернослив? А то мне уже зашивать надо.

- Я забыл купить, - хрипло сказал Иван Петрович.

- Жалко, Ваня,- спокойно отреагировала жена,-  вечно ты, старый мудак, все забудешь. Чикну сейчас твою лысую головенку и зашью вместо чернослива.

Маруся щелкнула специальными ножницами для разделки птицы, и плешивая голова Петровича покатилась по линолеуму. Женщина слегка подвинула её ногой и заметила:

-Точно пустая, как гнилой орех. Что ж  делать? Положу яблоки, да зашью.

Когда супруга в очередной раз носком домашней тапки двинула его голову в сторону мойки, поближе к  мусорному ведру, Иван Петрович, охнув, тяжело опустился на стул. При этом он изо всех сил старался держать «обычные» газа открытыми.

- Ой, Ванюша, ты чего, плохо тебе?- засуетилась жена.- Я ж говорю, заболел. Погоди, я сейчас капли принесу.- И поспешила на своих коротеньких, толстых, тромбофлебитных ножках в комнату.

Голова её была совершенно целой, только кое-где просвечивала розовая кожа, особенно заметная на крашеных прорехах причёски. Петрович облегченно вздохнул и прикрыл глаза.

- Сдохнешь еще под выходной, да в морозяку такую, - проворчала Маруся, входя на кухню.-  Всем людям выходной - мне нервотрепка. Вот выпей,- протянула она вытаращившемуся на неё мужу хрустальную рюмку с остро пахнущей, мутноватой жидкостью.

 Иван Петрович решительно отодвинул  мясистую, подрагивающую руку, достал из шкафчика бутылку коньяку, щедро плеснул в чайную чашку, выпил залпом, взял рюмку с лекарством у оторопевшей супруги  и вылил на её лысоватое темечко.

- Сама прими, а то разволновалась. Мне доктор сказал, лучше коньку, - ровным тоном произнес Петрович и поднял глаза на жену.

 Она, налила себе кипяченой воды из графина, хлебнула, и собралась было что-то сказать, но тут зазвонил домашний телефон.

- Точно, Богдановна, дура старая, вечно не вовремя, болеет-болеет, жалуется, а все не сдохнет никак, - проворчала Маруся, а в трубку пропела,- А я думаю, чего это Богдановна не звонит. Не заболела ли часом.

Петрович понял, что дело плохо, что он  действительно заболел, и болезнь его была куда хуже привычной стенокардии. Бесконечно таращить воспалённые глаза было трудно, лоб пульсировал и нестерпимо чесался, но как только он, в надежде на облегчение, прикрывал «наружные» глаза, проклятый «внутренний» показывал и озвучивал такие ужасы, что впору в психушку сдаваться.

Иван Петрович «обычными» глазами редко смотрел на себя в зеркало. А если и случалось, то заранее делал «специальное лицо», которое надеялся там увидеть – пожилого, серьезного, импозантного мужчину.  Если лицо «не получалось», все же делал вид, что именно его там и видит. Да и что там смотреть? Старый, толстый, лысый му…жик, одуловатый, с обвисшими щеками, с торчащей из носа и ушей седой щетиной.

Но ЭТОТ – злобно ухмыляющийся, толстячок, показываемый третьим глазом, был куда жутче зеркального.  А Маруся? Всегда спокойная, внимательная, заботливая? Она просто не могла быть ТАКОЙ…

- Ну, вот, и порозовел. Правда, коньяк на пользу пошел,- услышал он «сдобный» голос жены.

Иван Петрович обрадовался, что наваждение сгинуло, и ответил также «ванилиново»:

- Да, Мусечка, все в порядке. Разволновал я тебя.

- Вот и славно, вот и хорошо, - напевно ответила жена, направляясь к кухонному столу.- Ты пойди, приляг, а я тут все доделаю.

Петрович благодарно кивнул и пошел, было, в комнату, но на пороге обернулся и на всякий случай прикрыл глаза, чтобы убедиться - почудилось. Третий глаз немедленно открылся. Но Машенька молча возилась с бледной тушкой птицы.

- Померещилось, - радостно вздрогнуло беспокойное сердце.

Иван пристроился в продавленные по форме особенно тяжелых и выпирающих частей тела диванные подушки, пошарил привычной рукой пульт от телевизора и замер на полуобороте:

- Полежи-полежи, козел старый. А хоть бы ты и издох, в самом деле. Как осточертел! Гусь бы в пользу – на поминки пошел.

- Маруся! - прохрипел Иван Петрович, пуча выцветшие, когда-то васильковые газа. Вдохнул последний раз, но выдохнуть уже не смог.